История фамилии

 

 

Тупики "модернизации"
 Царь-модернизатор Петр Алексеевич не "прорубил окно в Европу", а всего лишь открыл узкую щелочку, в которую протиснулась головка "российской политической элиты". И с того времени у нас образовалось два разных народа. В русском языке они назывались "барин" и "мужик". Во всех других странах всегда была и есть своя социальная градация, но нигде этот разрыв между "барином" и "мужиком" не имел такого фундаментального характера, как в постпетровской России.
Это был не классовый, а культурологический, я бы даже сказал - антропологический раскол, это именно два разных народа, которые просто не знали и не понимали друг друга. (Что в русской барской литературе было написано о мужике? Какой-то нелепый характер Платона Каратаева в "Войне и мире".)
Этот разлом стал запрограммированной на века исторической трагедией России. Все ее имперские институты, включая Церковь, в представлении мужика всегда были на стороне барина. Именно поэтому и позволили большевикам распинать на штыках генералов и сбрасывать кресты. Вековое напряжение не могло не взорваться, и гибель романовской империи в революции 1917 года была исторически предопределенной.
Но лидерство в революции было перехвачено довольно узкой группой людей, которые ни в коем случае не были вождями этого, по существу, мужицкого пугачевского бунта. Зато они искусно использовали его взрывную энергию.
В энергию распада Российской империи внесли свой вклад и многие ее этнические группы, справедливо считавшие себя ущемленными. Однако дело вовсе не в том, что руководство большевиков было, скажем так, весьма интернациональным. И для русского Бухарина, и для еврея Троцкого, и для грузина Сталина, и для поляка Дзержинского, и для латыша Лациса подавляющее большинство русского народа – 90-процентное крестьянство – было одинаково антропологически враждебным. Не в силу их национальной принадлежности, а потому что все они были пассионарными носителями глобального идеологического проекта.
Марксистская идея столь привлекательна и убедительна в своем простом объяснении мира, что хотя бы раз в истории человечества она обречена была оглушительно выстрелить. Но русское крестьянство просто не влезало в марксистские уравнения.
Мы изучаем историю гражданской войны только по "красным" или "белым", но не по "мужицким" учебникам. И поэтому она еще неизвестна. Парадокс ее в том, что энергия раскола между барином и мужиком была использована силой, которая метафизически была еще более враждебна мужику, чем барин. Почему же эти люди в тужурках, во френчах, в пенсне, которые, казалось бы, культурно, цивилизационно были намного более чужими русскому мужику, чем его деревенский батюшка, почему они победили? Потому что русский мужик не простил барину того, что творилось столетиями.
Парадигма раскола между элитой и народом сохранилась и в других ипостасях российского государства. Большевики использовали энергию протеста, порожденную разломом начала XVIII века, но они сами воспроизвели ту же систему огромного разрыва между элитой и народом. Систему, при которой власть смотрела на народ как на неограниченный резервуар бесправных рабов для осуществления своих больших имперских или идеологических целей. Коммунистическая номенклатура была так же бесконечно далека от народа, как и дворянство. Крестьянам только в начале 1960-х выдали паспорта, они были теми же рабами.
Говоря о гражданской войне, мы обычно забываем ее второй этап, еще более жестокий и кровавый – коллективизацию. Это вообще уникальное в мировой истории явление. Коллективизация была войной новой коммунистической элиты против безоружного народа. Если в гражданской войне 1917—1920 годов была своя внутренняя логика, то многомиллионное жертвоприношение коллективизации было чисто идеологическим и почти мистическим. Древние ацтеки вели войны только для того, чтобы брать пленных и использовать их для священных человеческих жертвоприношений. Так же и русское крестьянство в процессе коллективизации было без всякой видимой цели ритуально принесено правящими ацтеками в жертву их марксистским богам.
Последовательно уничтожив сначала барина, а потом и мужика, ацтеки-большевики в конце концов создали новую историческую атомизированную анти-общность - советского человека. Главного Жреца-Палача Иосифа Ауисотля благодарные потомки уцелевших нарекли через 80 лет "Именем России". Одно это заставляет усомниться в душевном здоровье перенесшей столько испытаний нации и ее телевизионных пастырей.
Сменилась, наконец, по крайней мере внешне, и коммунистическая доктрина. Но сохранилась непотопляемая номенклатура, а все та же реальность метафизического разрыва между элитой и народом стала даже еще более наглядной. Существование двух Россий – России Пикалева и России Рублевки, хмуро смотрящих друг на друга на телевизионных экранах, - это тот же фундаментальный раскол, который был порожден "модернизацией" Петра, а затем воссоздан "модернизацией" большевиков. Только в отличие от русского барина XIX века, воспитанного на классической русской литературе и испытывавшего комплекс вины перед мужиком, рублевские читают гламурных авторов и потому никаких комплексов не испытывают.
Осуществились все золотые мечты партийно-гэбистской номенклатуры, которая и задумала перестройку в середине 80-х годов. Чего она достигла в результате 20-летнего цикла? Полной концентрации политической власти, такой же, как и раньше; громадных личных состояний, которые тогда были для них немыслимы, и совершенно другого стиля жизни (что в Куршевеле, что на Сардинии). И самое главное – как правители они избавились от какой-либо социальной и исторической ответственности. Теперь им уже не нужно хором выть: "Цель нашей жизни – счастье простых людей". Их уже тогда тошнило от этого лицемерия. Теперь они сухо повторяют, что цель их жизни – это "продолжение рыночных реформ" и "величие России", хотя никто из них сам в это не только не верит, но и не знает, что это такое. "Непопулярные меры" двадцатый (!) год реформ подряд обещает народу режим, реализовавший за эти же 20 лет очень популярные в узком кругу меры по личному обогащению.
Мы по-прежнему существуем в контексте двойного отчуждения, двойной пропасти – не только полной дискредитации власти в глазах политического класса, но и полной дискредитации всего современного политического класса в глазах общества - пассивного объекта "модернизации" последних 20 лет. Собственно говоря, мы снова оказались в той же драматической ситуации, о которой веховцы говорили около века назад. Последние сто лет русской истории мы прошли по кругу, безнадежно застряв в петле времени.
Из столетия в столетие упрямо повторяется системная ошибка наших августейших модернизаторов. Очарованные техническими и потребительскими плодами вечно притягательного Запада и жадно желающие ими овладеть и воспроизвести ("внедрить") у себя, наши скифские правители с высокомерным презрением отвергают корни западной цивилизации, ее воздух, ненавистный им воздух Свободы и Человеческого Достоинства.
Поэтому и оказываются эти горе-модернизаторы после очередного мобилизационного прорыва вновь и вновь у разбитого корыта с горами чугуна и стали на душу населения в стране и гниющими подлодками и ракетами. Поэтому и остается у нас Путин навсегда, какую бы фамилию он ни носил в текущей каденции.
За сотню без малого лет великие злодеи Революции (Ленин, Троцкий, Сталин) сначала превратились в смешных беспомощных старцев (Брежнев, Андропов, Черненко), а затем, окропившись живой водицей номенклатурной приватизации, оборотились в молодых спортивных сексапильных нефтетрейдеров (Путин, Абрамович, Тимченко). Эти чисто конкретные пацаны и есть подлинные наследники Октября, последняя генерация его вождей, закономерный и неизбежный итог эволюции "нового класса". Знаменитый финал "Аnimal Farm", гениально предвосхищенный Джорджем Оруэллом. Жизнь удалась. Это для них десятки миллионов жертв столетнего эксперимента (лузеров в их терминологии) унавозили почву. Им нечего больше желать. Для них наступил персональный фукуямовский конец Истории.
У них нет и не может быть проекта будущего. Они уже в у-вечности.
Если всех этих нулевых уродов с их окружением, обслугой и наследниками в самое ближайшее время не посадить на комфортабельный "воровской пароход" и не отправить к гостеприимным песчаным берегам Сардинии, они окажутся и последней генерацией вождей России.

Весёлое имя - Сталин
Очередной, 130-й день рождения Гуталина прошел как положено. Добрый дедушка Андреич, окруженный детишками что твой Ильич, бодро прошествовал по Красной площади и возложил юбилейный венок к памятнику у кремлевской стены. На телеканале НТВ в рамках ток-шоу "Сталин с нами" поклонники вождя во главе с тем же Зюгановым порвали оппонентов как Тузик грелку. Самый знаменитый из ныне живущих Джугашвили подал очередной иск, защищая честь и достоинство деда. 37 процентов россиян, согласно замерам ВЦИОМа, выразили свое положительное отношение к лучшему другу социологов.
Все это уже давно не удивляет. Слегка удивляет, правда, что в стране, где такое количество граждан с пониманием относится к деятельности тов. Кобы, дело как-то обходится без гражданской войны или каждодневного отстрела инакомыслящих. Впрочем, этому есть объяснение.
Сталинизм нулевых годов так же далек от практики подлинного сталинизма, как компьютерная стрелялка - от массовых нарушений социалистической законности. Стрелялка на мониторе, полностью отключающая мозги, хороша тем, что к реальной жизни не имеет ни малейшего отношения. Сталин хорош тем, что пребывает в мире теней. Желание оправдать, понять или хоть "уважить" виртуального монстра проявляется сегодня тем охотней, чем ясней простая истина: он мертв.
Это касается любого "зюганова". Любого циника, поднимающего на знамя рябого вождя. Любого садиста, искренне полагающего, что государственный террор полезен для построения империи, а империя – это святое. Любого умника, способного в рамках высокоинтеллектуальной дискуссии как бы доказать, что без репрессий было не обойтись в отсталой нашей стране. Любого неуча, гордого своим незнанием отечественной истории. Любого дурака, повторяющего как заведенный приписываемую Черчиллю фразу: "Принял страну с сохой, оставил с ядерной бомбой". Как будто путь от сохи к ракетам средней дальности непременно надо было замостить миллионами трупов.
Сталину 130 лет, он давно в могиле, и это порождает в умах отдельных, весьма многочисленных соотечественников чувство веселой или злобной безнаказанности. Поддержу Сталина – и мне за это ничего не будет! Отец родной ведь не встанет, не возглавит страну, не поглядит лучистым взором, не прикажет расстрелять и не отправит на лесоповал.
Можно толкнуть речугу на Красной площади и возложить венок – в политических целях. Можно громко выразить геополитическое возмущение – насчет приравнивания Джугашвили к Шикльгруберу. Можно похвалить вождя – назло "либерастам". Можно восхититься им просто так, от полноты души, наматывая на палец георгиевскую ленточку, – это еще называется гламурным сталинизмом. Если Сталина нет, то дозволено все. И дозволено всем.
Национальному лидеру, вслух размышляющему о том, как взвесить на весах Истории списки благодеяний и преступлений. Спикеру нижней палаты, рассуждающему о палаче в той же диалектической манере. Красным и коричневым – им сам черт велел. Телевизионным боссам, устраивающим разные конкурсы и говорильни для поднятия рейтингов. И прочим гражданам, попроще, с удовольствием реализующим свое конституционное право на самовыражение.
Однако что-то все же мешает от души порадоваться вольнолюбию соотечественников. То ли стыд перед погибшими, которых столь бессовестно предают их внуки и правнуки. То ли страх за будущее страны, где один из самых диких злодеев за всю историю человечества по-прежнему не осужден всенародно и оскверняет землю на главной площади страны.

Илья Мильштейн

Покуда безответственный народ наряжал ёлку и разминался беленькой в честь католического Рождества, лучшие люди России не оставляли интеллектуальных радений. Они решали главную национальную проблему: кого ставить наперед – лошадь или телегу. Под лошадью подразумевалась замученная кляча по кличке "Демократия". Телега символизировала технический прогресс: модернизацию, наноэкономику, рынок.

В открытом письме, адресованном Анатолию Чубайсу, экономист Евгений Гонтмахер высказался за приоритет лошади. В открытом письме, адресованном Евгению Гонтмахеру, глава госкорпорации "Роснано" Анатолий Чубайс воспел телегу.

Если пересказывать их спор кратко, но метафорически, то Евгений Шлемович вопросил: куда же вы поедете, если загнанную лошадь уже пристрелили? На что Анатолий Борисович ответил: вот оснастим телегу, посадим в нее научно-техническую интеллигенцию – и оживет лошадка, и поскачет сама собой.

По-учёному это звучит сложнее.

Скажем, Гонтмахер уверен в том, что "современная экономика, соответствующая стандартам "семерки" и Организации экономического сотрудничества и развития, предполагает в качестве своего важнейшего и неотъемлемого внешнего фактора минимальный набор институтов: начиная от свободы предпринимательства и кончая конкурентной политической системой и независимыми СМИ". А Чубайс ему возражает: "...мы в Роснано собираемся к 2015 году создать наноиндустрию, в которой будет занято около 150 тысяч человек, из которых 100 тысяч – специалисты высокого класса с магистерским образованием. Это означает, что вся инновационная экономика к этому времени вместе с работающей на нее наукой способна вовлечь в свою орбиту миллионы граждан нашей страны".

Но суть все та же: телега против лошади. Экономист полагает, что несвобода означает архаику в руководстве страной: тотальный бардак и унижение среднего класса. Глава "Роснано" надеется на то, что зародившийся в инновационной купели новый социальный слой востребует демократию и своею собственной рукой добьется освобожденья.

По-своему правы оба. Но и лукавит тоже каждый – по-своему. Лукавство заключается в том, что полемика слишком оторвана от реальности, в которой живем или мечтаем жить.

Телега без лошади, вместо которой впряжен Чубайс, наверняка заедет куда-нибудь туда, где офисный планктон, все эти десятки тысяч "специалистов высокого класса", довольные жизнью, радостно проголосуют за того же Путина. То есть в идеале нас ожидает сильно ухудшенная модель китайского капитализма. Власть авторитарных прагматиков, циничных "белых воротничков", которым все по барабану, за исключением личного благополучия. А десятки миллионов, которые не впишутся в этот рай, так и будут пребывать в нищете, понемногу доводя свою классовую ненависть до революционного градуса.

С другой стороны, где взять настоящую живую лошадь? Евгений Шлемович, возражая оппоненту, словно забывает о том, что Анатолий Борисович не работает у нас президентом Российской Федерации. А служит он "спецом при большевиках", ведущим нанотехнологом при авторитарном режиме. И, выбрав для себя этот путь, делает то, что может. Мягко порицает "басманное правосудие" и громко, никого не боясь, мечтает о демократии.

А мечтать кто ж запретит? Тем более в новогодние, праздничные дни, когда народ, охладив беленькую, уже практически готов к проводам Старого Года, и запах салата "оливье", и аромат хвои, и предвкушение горячей картошечки с селедкой, и десятидневные каникулы сулят нам столько чудес, что поневоле уверуешь и в демократию, и в нанотехнологии. И в лошадь за углом, воспетую бардом, и в телегу, украшенную рыночными механизмами.

Так выпьем же за нашу интеллигенцию, которая даже в такие дни способна думать о светлом будущем и о народе! Спорить, не щадя сил, о демократии и либеральной идее. Самозабвенно, беззаветно, в надежде славы и добра. Чокнемся с умными людьми!

Аллилуйя
Звонят в среднем раза четыре в день и разными девичьими голосами спрашивают про "итоги уходящего года". Проводим, говорят, опрос. Что, спрашивают, особенно запомнилось. Чего, спрашивают, ждете в следующем году. На что надеетесь? Чего опасаетесь?
Ох, не знаю. То есть знаю, к сожалению. Именно в этом году мне больше всего запомнилась бесконечная как никогда череда смертей. Умом понимаю, что такое бывает в общем-то каждый год. Понимаю, что старые раны рубцуются и напоминают о себе лишь при резкой смене погоды, а свежие - саднят с утра до вечера, а потому кажется, что такой боли ты не испытывал никогда.
Все это так, но никогда прежде тишина, образовавшаяся после этого массового исхода, не казалась столь звенящей. И искусство некролога никогда прежде не становилось "из всех искусств для нас важнейшим" до такой наглядной очевидности, как именно в этом году.
В том ли дело, что среди ушедших в прошедшем году оказалось такое количество лично знакомых - просто знакомых, близко знакомых, приятелей, друзей? В том ли дело, что никогда прежде ты с такой отчетливостью не различал в "листе ожидания" и свое собственное имя?
Не знаю. Но равномерный шелест подошв всех тех, кто поочередно, как в "Прощальной симфонии" Гайдна, покинул сцену, показался мне самым оглушительным звуком за все эти 365 дней.
А что еще запомнилось? Еще запомнилось, что август в этом году пришелся на декабрь. Именно он принял на себя всю концентрацию ставших, увы, привычными фирменных "августовских" кошмаров. Не является ли эта календарная аномалия непредусмотренным следствием президентских инициатив по урегулированию часовых поясов? Всякое ведь может быть, если учесть несомненные демиургические и провиденциальные способности российского президента.
Еще запомнился выдвинутый упомянутым выше субъектом современной истории бодрый лозунг "Россия, вперед!", в каковом лозунге не было бы ничего предосудительного, если бы он не был провозглашен в пугающей топографической пустоте, если бы в этом вопиющем концептуальном вакууме было бы хоть приблизительно понятно, где там у них зад, а где перед. Вот попробуйте предложить тем, кто с выпученными глазами повторяет вслед за верховным жрецом эту сладкую мантру, показать пальцем в нужном направлении, и вы увидите: все пальцы покажут в разные стороны.
Еще запомнились бесконечные истории о сорвавшихся с цепи дяденьках-милиционерах, все подвиги которых совокупно воплотились в конце года в зловещем образе бешеной собаки, перекусавшей на днях чуть не полсотни законопослушных граждан столицы. Этот пес, этот безымянный герой нашего времени и гений нашего места, стал в последние дни настоящим ньюсмейкером, занявшим свое достойное место в ряду прочих ньюсмейкеров подобного рода.
А чего я жду? Жду, что все, кого я люблю, останутся здесь, со мной. Жду, что мы все будем жить дальше, по возможности радуя друг друга и изо всех сил стараясь не испортить себе некролога.
Невесело как-то получается, понимаю. А поэтому расскажу-ка я напоследок о маленьком, вполне вроде бы ничтожном и даже отчасти непристойном, но удивительном в своей обаятельной непредсказуемости эпизоде, свидетелем которого я был буквально на днях.
Иду я по слякотной и темной улице в районе "Новослободской" и вижу, что навстречу мне движется группка из трех среднего возраста дам. Из контекста легко было предположить, что они возвращались с одной из многочисленных учрежденческих предновогодних вечеринок, с некоторых пор именуемых пластмассовым словом "корпоратив". Выглядели они как старорежимные бухгалтерши, такие типичные "татьяночки николавны" из позднесоветских кинокомедий. Они были под хорошим хмельком. Шубы на них были распахнуты, береты лихо сдвинуты на затылки, шарфы волочились по мокрой земле. Они шли, поддерживая друг друга и радостно смеясь над самими собой и над явно непривычным для них положением подвыпивших дам. Они были счастливы и раскованны. Они пошатывались в разные стороны, иногда задевая прохожих, которые, надо сказать, заражаясь их непреклонной позитивностью, ничуть не сердились, а лишь понимающе и ободряюще улыбались. И они пели, эти дивные тетки. Они пели песню, мне до той поры не известную, но радостную и животворную. Гимн любви и всесилию жизни. А припев там был такой: "Аллилуйя, аллилуйя! Не могу я жить без х..!"
Жизнь продолжается, друзья! И могучая тяга к ней, какие бы причудливые формы она ни принимала, поистине непреодолима. С Новым годом! Всё будет хорошо.

Лев Рубинштейн