.png){kind=icon}
Чья это была эпоха?
- © Getty Images / Fotobank
...отказываясь от чтения этих книг (даже просто откладывая их в сторону) по соображениям эстетическим либо — недосуга, мы тем самым совершаем этический выбор в пользу зла.
Иосиф Бродский. География зла
(рецензия на английское издание первого тома «Архипелага ГУЛАГ» и сборника «Из-под глыб»)
(рецензия на английское издание первого тома «Архипелага ГУЛАГ» и сборника «Из-под глыб»)
Ровно за неделю (как оказалось) до смерти писателя видела моноспектакль Александра Филиппенко «Один день Ивана Денисовича» — на фестивале «Пилорама», который проходил на месте бывшей политической зоны «Пермь-36» (где теперь единственный в России музей, целиком посвященный политическим репрессиям). И сам спектакль совершенно поразительный, и — много ведь лет не перечитывала! — проза солженицынская поразила. Ныне она показалась мне еще — куда! — более новаторской, чем в те далекие дни конца 1962 года. Тогда хватала за душу новизна материала, хотя если подумать, то понятно, почему так хватала: потому что было и написано по-особому. Но это оставалось почти незамеченным. Недаром после — очень скорого — появления «Матренина двора» пошли разговоры, что вот-де здесь А.И. показал себя художником, а «Один день», мол, просто голая правда. (Не говорю сейчас о тех, кто правду эту ложью объявлял.)
Голая! Скажем, обнаженная. И обнаженная великим художником. До косточек скелета обнаженная, до самого нутра...
«Одна радость в баланде бывает, что горяча, но Шухову досталась теперь совсем холодная. Однако он стал есть ее так же медленно, вдумчиво. Уж тут хоть крыша гори — спешить не надо. Не считая сна, лагерник живет для себя только утром десять минут за завтраком, да за обедом пять, да пять за ужином».
Так еще и сегодня мало кто научился писать. Обманчивая простота, а на самом деле — выверенность каждого слова, ритм каждой фразы, каждого абзаца, всего повествования. В нескольких приведенных строчках всё есть: и человек, и система (строй, режим — не просто лагерный «режим»).
Вернувшись из Пермской области в Москву, рассказала о своем потрясении младшей подруге, у которой жила. И говорю: «По-моему, все-таки Твардовский не понял, насколько эта проза ни на что не похожа, можно сказать революционна». Лена (а она — дочь Вероники Туркиной, двоюродной сестры Натальи Решетовской и вечного верного друга Солженицына) мне отвечает, что нет, Твардовский именно с точки зрения художественности оценил «Один день». С точки-то зрения — да, но мне кажется, что все-таки полностью он эту новизну прозы Солженицына вряд ли разглядел, мысленно вводя ее в русло хорошей новомирской прозы. А там было в те времена немало хорошей прозы, но сейчас она мне по сравнению с «Одним днем» кажется, как бы это сказать, либо отсталой (нынче уже многого перечитывать не станешь), либо игрой в бирюльки (и тоже перечитывать не станешь). Напомню, впрочем, что в то время мы практически еще не знали Платонова, Замятина, Булгакова. Ну, знали уже Бабеля и Пильняка, но сопоставление с ними первая же повесть Солженицына вполне выдерживала.
- © Getty Images / Fotobank
Цюрих, 1975 г.
3 августа поздно вечером я вернулась домой в Париж, открыла почту, там было письмо от Лены: «Умер дядя Саня...»
Я ответила что-то вроде: «Знаешь, все-таки и так чудо, что он дожил почти до девяноста и совершил то, что совершил».
Конечно, лучше было бы, если б он дожил до этих девяноста, увидел бы спектакль «Шарашка», ну а потом? А потом, раньше или позже, все равно бы умер, и мы точно так же, как сейчас? искали бы слова: как оплакать и как оценить?
Осталось бы вот то же самое: он совершил то, что совершил. И, более того, совершил все, что хотел совершить.
Воздвиг памятник всем мученным и замученным в ГУЛАГе. И опять-таки — почему «Архипелаг» после сотен (буквально сотен!) книг, посвященных советским лагерям, произвел такое оглушительное впечатление? Потому что и это была совершенно новая, ни на что прежнее не похожая проза: «опыт художественного исследования». Здесь, в Париже (а я приехала, как раз когда вышел по-французски первый том), я видела вчерашних троцкистов и маоистов, под влиянием «Архипелага» ужаснувшихся своему прошлому — или, точнее говоря, потенциальному, но, к счастью, не состоявшемуся будущему. Их на Западе назвали «детьми Солженицына». Опыт художественного исследования раскрыл им то, чего не раскрывали документы и воспоминания, — лишь после него они уже смогли обратиться к тем и другим.
Написал то, что хотел написать с юности: эпопею об истории русской революции. У меня к ней (особенно к «Марту 17-го») странное, сугубо личное отношение. В давней моей молодости, когда я еще думала, что буду писать прозу (какой же уважающий себя стихотворец не хочет писать прозу?), был у меня такой замысел: машина времени, и я попадаю в 17-й год. Бегаю, всем кругом объясняю, чем это кончится, но никто меня, разумеется, не слушает. Отмахиваются. Или даже не замечают. Читая «Март», я как будто узнала этот неосуществленный юношеский замысел...
Успел сказать всё, что хотел сказать.
Что он говорил — не всё, не всем и не всегда нравилось. Даже если забыть о намеренном перевирании и умышленном нежелании услышать и понять. Да и я не во всем и не всегда была с ним согласна. Но, помимо того, что вообще чту свободу каждого иметь свои мнения, всегда считала, что по сравнению с тем, что Солженицын совершил, его, на мой взгляд, неудачные высказывания ничего не значат.
Мы помним полемику между Солженицыным и Сахаровым. Но русский (и не только русский) ХХ век остается и останется эпохой Солженицына и Сахарова.
Мы помним добросовестную попытку Солженицына опровергнуть поэзию Иосифа Бродского как целое (как ценность) — попытку, которая, на мой взгляд, не удалась и не могла удаться. Но в русской литературе последние десятилетия ХХ века остаются и останутся эпохой Солженицына и Бродского.
Я ответила что-то вроде: «Знаешь, все-таки и так чудо, что он дожил почти до девяноста и совершил то, что совершил».
Конечно, лучше было бы, если б он дожил до этих девяноста, увидел бы спектакль «Шарашка», ну а потом? А потом, раньше или позже, все равно бы умер, и мы точно так же, как сейчас? искали бы слова: как оплакать и как оценить?
Осталось бы вот то же самое: он совершил то, что совершил. И, более того, совершил все, что хотел совершить.
Воздвиг памятник всем мученным и замученным в ГУЛАГе. И опять-таки — почему «Архипелаг» после сотен (буквально сотен!) книг, посвященных советским лагерям, произвел такое оглушительное впечатление? Потому что и это была совершенно новая, ни на что прежнее не похожая проза: «опыт художественного исследования». Здесь, в Париже (а я приехала, как раз когда вышел по-французски первый том), я видела вчерашних троцкистов и маоистов, под влиянием «Архипелага» ужаснувшихся своему прошлому — или, точнее говоря, потенциальному, но, к счастью, не состоявшемуся будущему. Их на Западе назвали «детьми Солженицына». Опыт художественного исследования раскрыл им то, чего не раскрывали документы и воспоминания, — лишь после него они уже смогли обратиться к тем и другим.
Написал то, что хотел написать с юности: эпопею об истории русской революции. У меня к ней (особенно к «Марту 17-го») странное, сугубо личное отношение. В давней моей молодости, когда я еще думала, что буду писать прозу (какой же уважающий себя стихотворец не хочет писать прозу?), был у меня такой замысел: машина времени, и я попадаю в 17-й год. Бегаю, всем кругом объясняю, чем это кончится, но никто меня, разумеется, не слушает. Отмахиваются. Или даже не замечают. Читая «Март», я как будто узнала этот неосуществленный юношеский замысел...
Успел сказать всё, что хотел сказать.
Что он говорил — не всё, не всем и не всегда нравилось. Даже если забыть о намеренном перевирании и умышленном нежелании услышать и понять. Да и я не во всем и не всегда была с ним согласна. Но, помимо того, что вообще чту свободу каждого иметь свои мнения, всегда считала, что по сравнению с тем, что Солженицын совершил, его, на мой взгляд, неудачные высказывания ничего не значат.
Мы помним полемику между Солженицыным и Сахаровым. Но русский (и не только русский) ХХ век остается и останется эпохой Солженицына и Сахарова.
Мы помним добросовестную попытку Солженицына опровергнуть поэзию Иосифа Бродского как целое (как ценность) — попытку, которая, на мой взгляд, не удалась и не могла удаться. Но в русской литературе последние десятилетия ХХ века остаются и останутся эпохой Солженицына и Бродского.
НАТАЛЬЯ ГОРБАНЕВСКАЯ.
рассказывали своим читателям от том, как легко можно изменить жизнь к лучшему, если поменять имя, а ещё лучше – заодно и отчество с фамилией. Похоже, у них что-то стало получаться.
республики за минувшие два года. Поставив перед собой цель отобрать самые редкие имена, авторы рейтинга сделали впечатляющую выборку, которая вполне могла бы претендовать на общероссийскую или даже мировую.
согласно которому в освобожденных районах Луганщины будут восстановлены все названия населённых пунктов, а также внутригородских объектов улиц, площадей, скверов и т.д.), существовавшие на 8 мая 2014 года, но незаконно изменённые местными властями в период оккупации этих земель после киевского переворота 2014 года. 
и местные жители придумывают целые легенды, чтобы осмыслить историю возникновения своей родины. Такие предания продолжают жить, несмотря на то, что есть и научные объяснения, и даже целый раздел языкознания, который изучает названия географических объектов – топонимика. Почему Новая Усмань раньше была Собачьей и правда ли, что село Хреновое назвал сам Пётр Первый, «TV Губерния» разбиралась, основываясь на трудах воронежских учёных.
поздравляем вас с Новым годом и Рождеством Христовым! Российским воинам желаем успешного завершения спецоперации; многострадальной Украине 
Ознакомиться с тезисами можно в разделе ОНОМАСТИКА (в подразделах 
что практически все посетители нашего сайта пользуются для оперативной связи приложением WhatsApp. Но с ним в любом случае нужно расставаться. Значит, следует найти полноценную замену, возможно, в виде двух-трёх наиболее толковых сервисов.
наш центр работать не будет. 
